— И больше ничего?
— Разумеется, ничего, — довольно натянуто подтвердил я.
— Ты просто по чистой случайности встречаешься с ней в кафетерии по четвергам и пятницам?
— Конечно. Наш распорядок дня…
— И как ты считаешь эта девушка к тебе относится?
— Она еще совсем девочка. На целых десять лет младше меня.
— А разве тебе это не льстит?
— Что ты хочешь этим сказать? — сказал я, прекрасно зная, что он имеет в виду.
— Разве тебе не доставляет удовольствия разговаривать с ней?
Сандра была медсестрой из процедурного кабинета восьмого этажа. Она была очень хорошенькой. У нее были большие темные глаза, очень узкая талия, а походка…
— Между нами ничего не было, — сказал я.
— И ничего не будет. И тем не менее ты встречаешься с ней дважды в неделю.
— Потому что она вносит в мою унылую жизнь приятное разнообразие, — начал злиться я. — Дважды в неделю. Рандеву в уединенной и располагающей к интиму атмосфере больничного кафетерия при «Линкольне».
— А вот повышать голос не стоит, я не глухой.
— А я и не повышаю его, — сказал я, и в самом деле сбавляя тон.
— Вот видишь, — как не в чем ни бывало продолжал Фритц, — мужчины по-разному относятся к одной и той же проблеме. Вот у тебя, например, не возникает потребности в ином общении с этой девушкой, помимо просто разговоров. Тебе достаточно и того, что она сидит рядом с тобой, ловит каждое твое слово, а возможно испытывает легкую влюбленность…
— Фритц…
— Смотри, — говорил Фритц. — Возьмем хотя бы случай из моей практики. У меня был пациент, у которого было навязчивое желание убивать людей. Это было сильное желание, подавлять его было очень трудно. И это весьма беспокоило больного; он жил в постоянном страхе, боясь и в самом деле кого-нибудь убить. Но в конце концов этот человек сумел-таки устроится на работу в тюрьму. Он приводил в исполнение смертельные приговоры. Он казнил людей на электрическом стуле и справлялся с работой очень хорошо; он оказался лучшим исполнителем приговоров за всю историю штата. У него было даже несколько патентов и свои маленькие профессиональные хитрости, при помощи которых он мог делать свое дело быстрее и менее болезненно для приговоренного к смерти. Он учится постигать смерть. Он любит свою работу. Он отдается ей всей душой. Его методы и подходы во многом схожи с задачами, которые ставит перед собой врач: избавлять от страданий, улучшать, совершенствовать.
— И что из того?
— А то, что я убежден, что нормальные желания могут проявляться в самых разнообразных формах, одни из которых более приемлемы, а другие не приемлемы вовсе. И каждый должен найти свой собственный путь, чтобы приспособиться к этому.
— Мы слишком отклонились от исходной темы нашего разговора, от Карен, — напомнил я.
— Не совсем так. Ты никогда не задавался вопросом, почему она была так близка с матерью, в то время как с отцом у нее были прохладные отношения? Или почему после смерти матери она выбрала себе столь шокирующий стиль поведения? Секс, наркотики, самоуничижение? Дошла даже до того, что набилась в подружки любовнице собственного отца?
Я поудобнее устроился в кресле. Фритца снова потянуло на риторику.
— Девочка, — сказал он, — жила в постоянном стрессе. В связи с этим, так как она все-таки знала об отношениях между родителями, у нее выработались вполне определенные реакции, некоторые из которых были защитными, а другие агрессивными. Она по-своему реагировала на все происходящее в семье. Иначе было нельзя. В каком-то смысле это вносило стабильность в ее внутренний мир.
— Относительную стабильность.
— Да, — согласился Фритц. — Неприятную, гадкую и извращенную. Но, возможно, это все, на что она была способна.
Тогда я сказал:
— Мне бы хотелось поговорить с этой Сигне.
— Невозможно. Полгода тому назад Сигне вернулась в Хельсинки.
— А как же Карен?
— А Карен, — сказал Фритц, — стала заблудшей душой. Она осталась совсем одна, ни друзей, ни поддержки. Или так ей казалось.
— Ну а как же Пузырик и Анжела Хардинг?
Фритц спокойно глядел на меня.
— А что они?
— Ведь они могли бы ей помочь.
— Разве могут идущие ко дну утопленники спасти друг друга?
Спустившись вниз по лестнице, мы вышли на улицу.
В прошлом Громила Томпсон был борцом, выступавшем на ринге в пятидесятые годы. От прочих смертных его отличала плоская, походившая с виду на шпатель голова, которой он когда-то упирался в грудь своему сопернику, повергнув того на пол и ломая кости. За несколько лет ему удалось приобрести некоторую популярность — а заодно и скопить достаточно денег, чтобы купить бар, который стал излюбленным местом для многих молодых людей, уже определивших свое профессиональное призвание. Это был хороший бар; несмотря на форму головы, Томпсон был далеко не дурак. Конечно он был не без странностей — так, при входе в его заведение, все стены которого были увешаны его собственными портретами, вам приходилось вытирать ноги о борцовский мат — но производимое общее впечатление было вполне благоприятным.
Когда я вошел в бар, то в баре был всего один-единственный посетитель — им оказался плотного телосложения, хорошо одетый негр, сидевший у дальнего конца стойки, на которой перед ним стоял бокал с мартини. Я тоже присел к стойке и заказал себе скотч. В баре управлялся сам Томпсон, рукава его рубашки были закатаны, обнажая крепкие, волосатые руки.
Я спросил у него:
— Вы знаете человека по имени Джордж Вильсон?
— А то как же, — ответил Томпсон, криво усмехаясь.